Широко раскинутый барский город косых переулков и тупиков, похожих на пустыри площадей, как огромное помещичье именье, вокруг которого приютились крепостные деревеньки-окраины. Пятого марта 1861 года, к концу шалой масленицы, московский день начался необычно. В час, когда ночные сторожа, еще не осмелившись оставить свои колотушки и отправиться спать, когда последние кутилы, сонные и отяжелевшие от плотной еды, питья, цыганских песен и дорогостоящей любви, возвращались на тройках и парах в свои особняки из ресторанов, — в этот час колокольный звон настойчиво сзывал в московские церкви дворовый люд. С папертей читался манифест. Царь возвещал "освобождение" крестьян. Угрюмо, настороженно слушали "волю царя" тысячи людей в полушубках, рваных шубенках и кафтанах. Мяли в потемневших натруженных руках плохонькие шапки. Тяжело молчали. Не смели плакать женщины в платках, все эти бесчисленные Дуняши, Фроси, Машки, щеки которых нередко рдели от барских оплеух.
Этюды крепостничества
В Москве — центре крепостнических "великороссийских" губерний—манифеста ждали издавна с неопределенным страхом. Что-то будет?
В особняках за густыми заборами—символом собственности и надменности,— в особняках, где свой сад, своя дворня, конюшня, псарня, опасались бунтов и готовились к ним. Кто защитит? Полиция. На нее возлагалось в этот день столько надежд. И полиция с ночи была наготове.
Но пятое марта началось суровой тишиной. Сразу оборвалось масленичное веселье. Заглохло. Сдержанно-равнодушно выслушан был манифест. Гнетущая забота охватила крестьян. Слишком много испытано горя, слишком хорошо изучены барские повадки, чтобы верить в предстоящее благо. Нет милостей, есть выгода. Какая? Крепостной не 'знает. Еще ноет от побоев его тело, а уже надо готовиться к новым, неизвестным испытаниям. Куда итти, как и чем добывать отныне хлеб и кров?
Тихо, будто с похорон, возвращаются дворовые по хозяйским домам, по каморкам и людским. Ждут, молчат. Вяло тянется день. Вечером в гостинице Самарина, что напротив Кремлевского сада, назначено собрание. Желая оградиться от возможных крестьянских беспорядков, несколько предприимчивых помещиков хотят учредить во время обильного ужина фонд обеспечения престарелых и больных дворовых людей, которых манифест обрекает на голод, нищенство, смерть. Из двадцати миллионов таких наберется не менее миллиона. И в вечер пятого марта в гостиницу Самарина съезжаются влиятельные, осмотрительные московские баре.
Еще вчера с пятирублевым ассигнатом "на розги" отправляли они пороть в близлежащий полицейский участок неугодивших дворовых. По московскому обычаю любой квартальный, учтя надобность богатых горожан, охотно сек слуг в соответствии с господскими указаниями.
Еще вчера в этих же обширных ресторанных залах заключались сделки, покупались и продавались "души".
Один из видных москвичей записывал в своем дневнике: — Знаете ли что? — сказал мне наш хозяин, пригласивший меня отправиться с ним в его карете. — Мы отправимся раньше потому, что чрезвычайно же любопытно теперь взглянуть на улицы московские...
Места, через которые приходилось нам проезжать: площадь перед генерал-губернаторским домом, Дмитровка, Кузнецкий мост, особенно же площадь вокруг Сухаревой башни, площадь Лубянская, Охотный ряд — всегда очень людны в праздники и будни, с раннего утра и до поздней ночи; подстать спутнику моему и я ожидал увидеть здесь огромное стечение народа и чрезвычайное в нем оживление. Но как же странно ошиблись мы.
На ту пору все те людные места были пусты, глухи и даже темны; скудно горящие фонари московские горели скуднее обыкновенного, не помогал им нисколько и свет из магазинов и лавок, так как магазины и лавки, даром что. еще рано было, уже были заперты.
Бог весть куда подевались и извозчики, лихачи и "ваньки", обыкновенно стоящие тут чуть не у каждого дома, а то снующие по улицам во всех направлениях; только изредка на Тверской да на Кузнецком мосту попадались кареты проезжавшие очень быстро, с явной поспешностью; а пешеходов было так мало на улицах и площадях, что просто глазам не верилось.
Еще можно было бы и не очень удивиться, что Тверская, Дмитровка, Софийка, Кузнецкий мост, Рождественка были в ту пору совсем нелюдны и необычно глухи: на этих улицах и всегда не особенно много встречается простого черного народа, а притом и торговля здешняя, преимущественно предметами не общего употребления, помещается в больших магазинах и прекращается по вечерам нередко довольно рано. Но поразительны были вдруг охватившие со всех сторон тишина, глушь, пустота и темнота в местностях около Сухаревой башни, на Лубянской площади, около Охотного ряда, в тех именно местностях, где недаром сосредоточивается самая разнообразная мелочная торговля, разбросавшаяся напоказ простому люду по неказистым так называемым "заведениям" , в балаганах и дрянных лавчонках, а то и просто на подвижных ларях, где в этих "заведениях", балаганах и лавчонках, вокруг этих ларей, если и не всегда до поздней ночи, то уж непременно часов до десяти вечера толпится очень много народа.
Не скрою: все, это поистине странные тишь и глушь, — поразили меня до такой степени что одно время даже как-то жутко стало; право, народное движение, как бы ни было оно шумно, не произвело бы на меня такого жуткого впечатления. Спутник мой тоже сначала был как будто бы очень встревожен, — по крайней мере он слишком долго молчал, и я уж по этому мог заключить о его тревоге. Но наконец он быстро заговорил, когда мы проезжали уже мимо Охотного ряда.
— Ну вот, не диковинное ли это дело: на всех этих улицах и площадях,— а мало ль мы их проехали? — на самых людных улицах и площадях так глухо, так пусто, как никогда тут не бывало и не бывает. И это — в тот самый день, когда объявлен манифест об освобождении всего народа от крепостной неволи? Да где же этот освобожденный народ? Да по какой же это причине спрятался он весь в свои темные норы — спрятался и притаился там, как-будто и нет его вовсе?.. Ну как же это: ни одного-таки взрыва радости и восторга! Даже ни малейшего проявления не только радости и восторга, но и просто веселого настроения! Все и везде пусто, глухо и мертвенно!.. Как-будто бы великое дело уничтожения крепостного права вовсе и не касается этого народа, как будто бы нынче и не ему, этому народу, объявляли на всех площадях, по всем церквам, что воля, воля ему дана!"...
Чтение манифеста
Свой день Михаил Никифорович Катков начинал с посещения парикмахерской на Тверской, где господствовал элегантнейший француз Жюль. Никто лучше его во всей Москве не умел подтягивать морщины и прилаживать парик на безнадежно облысевшей голове. Никто лучше его не знал причуд и слабостей, свойственных влиятельным персонам второй столицы. Сам губернатор и полицмейстер доверяли ему свои бакенбарды и прически. В дни осады Севастополя Жюль знал все перипетии Крымской войны и рассказывал их клиентам задолго до сообщения газет. За добрую взятку юркий куафер мог добыть местечко в канцелярии его превосходительства и составить протекцию в салоне какой-нибудь сиятельной дамы.
Покуда шустрые вихрястые мальчуганы приносили горячие щипцы, тазики и салфетки, Жюль, изогнувшись, отставив ногу в узенькой штанине, нашептывал всевозможные городские новости. Ни один делающий карьеру чиновник и щеголь из Замоскворечья не женился раньше, чем Жюль не давал ему справки по поводу качеств и действительного приданого невесты. Парикмахерская на Тверской, где служил Жюль, была своеобразным клубом, биржей, справочной конторой. Мозольные операторы, дамские куаферы, ходившие на дом, доставляли французу недостающие сведения. Он становился могущественнее с каждым годом, этот Фигаро московских чиновников и богатых купцов.
Подле парикмахерской, тут же на Тверской, находился Изидин храм, полубалаган, где невидимый голос отвечал за недорогую плату на заданные вопросы: умрет ли родственник и оставит ли наследство, удастся ли заполучить доходное место, взять на откуп винные доходы, получить прибыльную поставку.
Парикмахер Жюль и Изидин храм были одинаково необходимы высшим московским сферам.
Завидев входящего Каткова, Жюль поклонился низко. Даже несведущий приезжий понял бы, что вошел человек, для Москвы небезразличный. Смазанные розовой помадой волосы француза, его тщательно нафабренные усы —- все отображало предельную угодливость.
В самом деле, Катков был человек заметный. Редактор "Московских ведомостей", он должен был направлять общественное мнение города — многочисленных усадеб вокруг Собачьей площадки и Тверской.
В 30-х и 40-х годах и Катков отдал дань либеральствующим дерзаниям дворянской молодежи.
Особняки дворян покончили с вольнодумством. Опасные это были игры. Катков мечтал о покойном, выгодном месте, об именьице. Сбылось. Унылые салоны московских реакционеров впустили его. Есть именье и большая квартира в доме обширной редакции.
"Московские ведомости" отражают Москву, и Санкт-Петербург прислушивается к их голосу. Голос этот сиплый, как вой кнута, то кликушествующий, то вкрадчивый. Это голос исконной дворянской Руси, это зазывания богатеющего купечества. В газете, как на блестящей поверхности, с мельчайшей точностью отображены черты времени. И детище Каткова — "Московские ведомости" — не было исключением.
Сумрачна и отталкивающа Москва 60-х — 70-х годов. Лениво тянутся ее дни. В тупой праздности живут богатые закоулки. В застойных водах сытого быта вскармливаются паразиты и гады. Дряхлеют медленно традиции, вырождается былая мудрость. То, что казалось вначале величавым, вызывает только смех и состраданье. Богатая дворянская Москва, как упрямая провинциалка, ругает новшества и упрямо выставляет напоказ истлевающую ветошь. Славянофилы с длинными бородами, в полушубках и смазных сапогах, экзальтированно отстаивают невежество. Как гиены, они разрывают на куски Польшу, восстание которой подавлено с великой жестокостью. Они аплодируют "Московским ведомостям", закармливают Каткова, перо которого сыплет соль на польские раны. Но борьба поляков за свою независимость кончилась поражением. Царская виселица и самодержавный сапог надолго усмирили бунтовщиков.
Москва вельможного дворянства и купцов-миллионщиков становится крепчайшей опорой монарха, а всесильный Катков — ее красноречивеишим пророком и политическим стратегом реакционного бешенства, обер-доносчиком и разоблачителем либерализма и нигилизма.
Однако нет покоя ни сонной Москве, ни "Московским ведомостям", ни их ретивому редактору. Нигилизм! Страшный бич для обитателей поросших кустарниками площадок, зеленых тупичков, упершихся в церковный двор.
Нигилизм! Откуда движется опасность. Не с Хитровки, не из трущеб вокруг Смоленского рынка. Там — вечная тьма. Туда идут горе, нищета, печаль со всего города. Люди в зверином исступлении бросаются там друг на друга. Им нечего терять, кроме жизни, которая, однако, не стоит краюхи хлеба. "Освобожденные" безработные крепостные, мелкий ремесленный люд, спившийся от чрезмерных испытаний, от того, что жизнь, будто невод мешает двигаться, бездомные всех возрастов нашли там прибежище. Они не опасны. Полиция, которая по субботам по дешевой цене секла родителей, справится и с детьми.
Нет, не враги. Со Страстного бульвара, из редакции "Московских ведомостей" зоркий Катков наводит жерла пушек на узкие деревянные дома Бронной и темные хибарки Красной Пресни. Он далеко целил! Сквозь студенческие кварталы жандармская картечь, по катковской указке, должна была лететь в головы восстающих крестьян. Крестьянские возмущения, новой волной кипевшие в стране после "освобождения", устрашали Каткова. В молодежи этой слышал Катков голос восстающих масс.
Студенты, преимущественно провинциальная беднота из разночинцев, ютились между двумя Бронными и Палашевским переулком, где немощеные улицы поросли травой. Весной и осенью тут была непросыхающая бурая грязь, летом пыль колола глаза, зимой снег вздымался неровными холмиками.
Обитателей меблированных комнат близ Никитской легко было узнать в пестрой московской толпе. Длинные по плечи волосы, нахлобученная на брови широкополая шляпа, очки и в стужу — плед. Такими скитались они, множество раз пытаясь найти путь к народной массе.
Мастеровой становился все более заметной фигурой на московской улице. Строились железные дороги, расширялись заводы. Снова помещики прокучивали в Москве выкупные платежи, деньги плыли в руки купцов, подрядчиков, фабрикантов. "Свободный" голодающий крестьянин шел искать работу в города...
На запущенных московских окраинах, в Покровском, Преображенском, Семеновском, жили по-деревенски мастеровые и рабочие мелких фабрик. Собирались в харчевнях, пили чай, беседовали. К ним захаживали студенты.
Нигилизм, по мнению Каткова, заразил собой оба сословия и грозил благополучию Москвы, следовательно и всей России. Об этом твердил Катков в "Московских ведомостях", тоже думали завсегдатаи Английского клуба и Дворянского собрания.
Нигилизм — в очках и пледе, с развевающимися волосами с могучими руками — шел на Москву.
Катков писал:
"Нет такой мерзости, которая не могла бы взойти на его нивах; но нигилизм не способен быть целью, в нем нет ничего положительного, ничего организующего..."
Нигилизм и социализм были для Каткова понятиями почти равнозначащими.
— Социализм с его ужасными бедствиями — язва, которой культурное общество заразилось от соприкосновения с народом,— говорил он своему другу профессору Леонтьеву.
Маленький горбун Леонтьев поддакивал:
— Мужики и через несколько столетий будут так же грязны и темны, это — врожденное.
И. Репин. Арест пропагандиста
В противовес заразившимся проказой социализма студентам Катков, и Леонтьев стремились к устройству классических гимназий, где воспитывались кадры благонамеренных сынов отечества, слуг трона.
Разве не была, по мнению черносотенцев, Москва издревле оплотом монархии, родиной царей?
Полицейская опека простерлась над студенчеством. Малейшее проявление вольнодумства каралось изгнанием из университета. Но Каткову казалось этого недостаточно. Духовные семинарии, классические гимназии — вот где будет расти должная смена ему и Леонтьеву...
Каткова представляют царю. Он окончательно превращается в придворного поставщика политической мудрости. Царский двор правит Россией. Катков правит двором.
«Московские ведомости" попрежнему изрыгали ядовитую блевотину славянофильского мракобесия. Звонили колокола сорока-сороков. Завывали богомолки. Шли, ползли, кривляясь, крича, юродивые и кликуши, дуры и блаженные, одинаково желанные в разраставшихся домах замоскворецкого купечества и в ветшавших дворянских особняках. Их были сотни в Москве, этих жалких и сметливых спекулянтов невежества, страха, сострадания. Им жилось сытнее и вольготнее, нежели студентам и мастеровым. Им строили дома, дарили кареты, их хоронили с почестями.
Такова была официальная Москва. Но Катков не верил болотному спокойствию отставной столицы. Вся ли это Москва? В Петровском парке в гроте убит в конце 60-х годов провокатор, член нечаевского кружка. На Бронной студенты-нечаевцы устроили штаб-квартиру в заброшенном, рассыхающемся барском доме. В книжной лавке Черкесова собирались революционеры. Многих из тех, кто приходил сюда на подпольные собрания, ждали впереди аресты, суд, каторга, одинокая смерть в Забайкалье. Пыжов, Успенский были деятельными членами подпольного кружка и погибли за революционное дело. Еще раньше студент Ишутин, рискуя жизнью, организует подпольный кружок. Штаб-квартирой его становится дом мещанки Ипатовой в Каретном ряду. Совсем близко от цитадели Каткова — редакции "Московских ведомостей". На Большой Бронной ишутинцы открыли конспиративную переплетную мастерскую. Там гудит студенческий спор о путях революционного подъема народной массы. Там зреет план цареубийства. Оттуда несутся проклятия самодержавию. В сумрачном трактире "Ад" на Цветном бульваре собирается кружок, считая это место наиболее удобным для конспиративных заседаний. Из группы "адовцев" вышел Каракозов, стрелявший в Александра II... Каракозов был повешен, Катков поспешил объявить его "польским агентом".
"Московские ведомости" чуяли опасность и неистовствовали, требуя расправы.
Черносотенцы
Росла торговая Москза. Крепло Замоскворечье. Звонили новые колокола, построенные на деньги поставщиков и купцов, нажившихся на Крымской войне.
Богатели безмерно откупщики. Съезжались представители всего славянского мира. В Манеже царь открыл этнографическую выставку. В Дворянском собрании был дан бал. Московские славянофилы торжествовали, и преуспевающий Катков обнялся наконец с Аксаковым.
И, казалось, застыла Москва — город, откуда бежала прочь живая протестующая мысль, где Катков и увалень Кетчер вокруг собственных домов разводили огурцы и капусту, как встарь московские бояре, где в холодны домах умирал износившийся крепостной век.
"Московские ведомости" продолжали безрезультатно глумиться над нигилизмом и пугать социальной анархией.
Проходили годы. Чванные особняки промышленных королей один за другим заслонили дворянские усадьбы.
Враг, которого так боялся Катков, — рабочий класс, носитель ненавистного, подлинного освобожденйя — медленно, но неудержимо закреплялся на московских окраинах.
Москва была взята в кольцо фабрик.
Об авторе: Серебрякова Галина Иосифовна (1905—1980) — русская советская писательница, автор романов о Марксе. Член РКП(б) с 1919 года. В 1920—1925 годах училась на медицинском факультете МГУ, после занималась журналистикой. В 1923—1924 годах была замужем за крупным большевистским деятелем Леонидом Серебряковым. С 1925 года замужем за наркомом финансов Григорием Сокольниковым.
В 1936 году арестована вслед за мужем, в июне 1937 года выслана в Семипалатинск вместе с матерью и двухлетней дочерью, там в декабре снова арестована и в 1939 году приговорена к 8 годам заключения как «жена врага народа». В 1945 году была освобождена и поселилась в Джамбуле, где работала фельдшером. 28 мая 1949 года она была вновь арестована, и Особое совещание при МГБ СССР 12 ноября 1949 года приговорило её к 10 годам лишения свободы по обвинению в контрреволюционной агитации и участии в контрреволюционной организации. В 1956 году была полностью реабилитирована и восстановлена в партии; возобновила писательскую деятельность.
В начале 1960-х закончила свою трилогию о Марксе. После реабилитации сохранила преданность партии, активно выступала против либеральных тенденций в советской литературе. В 1963 году на встрече Н. С. Хрущёва с писателями выступила с нападками на И. Г. Эренбурга.
Из Википедии
С 1863 года, вместе с П. М. Леонтьевым редактор-арендатор газеты «Московские ведомости»; с 1875 года — единолично, определяя консервативно-оппозиционную ориентацию газеты по отношению к реформам Александра II.
Не состоял на государственной службе, тем не менее с 1856 года Катков получает чин статского советника, а с 1882 — тайного советника.
В 1880-х годах, после прихода к власти Александра III и группы консерваторов, близких ему по духу, Катков получает в руки довольно серьёзные рычаги влияния на государственную политику. Он лично и руководимые им «Московские ведомости» постоянно ведут критику действий правительства «справа» и проводят ряд националистических акций по устранению «инородцев» из состава кабинета министров. Всякая неудача российской внешней политики немедленно обращалась Катковым «в пользу» борьбы за отставку «иностранного министра».
Своей агрессивностью, жёсткостью и нетерпимостью в любых вопросах, будь то гимназическая реформа или судебная система, Катков нажил себе гораздо больше врагов, чем друзей, хотя и те, и другие признавали его силу.
Из Википедии
Москва дореволюционная
Москва социалистическая.